Борис Кагарлицкий. Ленин и государство: от теории к практике... и обратно

ДЛЯ ПОКУПКИ НА САЙТЕ ДОСТУПНЫ ТОЛЬКО ЭЛЕКТРОННЫЕ ВЕРСИИ КНИГ

Борис Кагарлицкий*
*«данное сообщение (материал) создано и (или) распространено иностранным средством массовой информации, выполняющим функции иностранного агента, и (или) российским юридическим лицом, выполняющим функции иностранного агента»

Ленин и государство: от теории к практике... и обратно

Книга Ленина «Государство и революция» уже в 1920-е годы вошла в «базовый список» марксистских текстов, с которыми непременно должен был ознакомиться всякий добросовестный коммунист. Не удивительно, что затем она не только многократно переиздавалась, но и постоянно обсуждалась, причем ссылались на неё зачастую люди, придерживавшиеся противоположных позиций в текущих политической дискуссии. А порой противоположными оказывались интерпретации текстов. Одни видели в этой работе апологию прямой демократии (и она, в их глазах, выглядела явным упреком по отношению к последующей советской практике, явно несоответствовавшей тезисам Ленина), другие, напротив, пылились найти здесь подспудный авторитаризм [1], предопределивший многочисленные практические неудачи и пороки советского государства. Одни напоминали, что работа Ленина, написанная в разгар революции, фактически в подполье, осталась незавершенной, а потому не может оцениваться без соответствующих оговорок. Другие, напротив, указывали, что, опубликовав книгу в 1918 году, автор тем самым признал её содержательно законченной, несмотря на отсутствие последней 7-й главы, которую он планировал посвятить опыту русских революций 1905 и 1917 годов. Отсутствие именно этого раздела в самом деле ставит вопрос о завершенности работы Ленина — не в плане текстологическом (опубликованные главы совершенно явно представлялись автору полностью законченными и не подлежали дальнейшей правке), а в плане теоретическом. Ведь то, что написал лидер большевиков в августе-сентябре 1917 года, было в значительной мере изложением идей Маркса и Энгельса и текущей полемикой с правыми социал-демократами — задача состояла в том, чтобы уличить оппонентов в неправильном толковании и в оппортунистическом замазывании революционного содержания текстов основоположников. С обеими задачами, надо сказать, Ленин справился блистательно. Хотя на вкус современного читателя его стиль является слишком резким и агрессивным, а зачастую просто оскорбительным по отношению к оппонентам, это не делает его аргументов менее убедительными.

Тем не менее самое важное в ленинской мысли не то, насколько точно он пересказывает или даже интерпретирует Маркса. Значение Ленина как теоретика прежде всего в том, что для него теория была неотделима от практики. Это вполне соответствовало логике и задачам марксизма (не только объяснять, но и изменять мир), однако ни у Маркса, ни даже у Энгельса не было такой роскоши — возможности встать во главе реально действующей и берущей власть революционной партии. Именно поэтому ненаписанная 7-я глава, вне всяких сомнений, должна была бы стать самой главной. Ведь именно ради практического применения изучалась и развивалась теория.

Все, конечно, знают, знаменитые слова, которыми заканчивается «Государство и революция»: «Мною был уже составлен план следующей, седьмой, главы: „Опыт русских революций 1905 и 1917 годов". Но, кроме заглавия, я не успел написать из этой главы ни строчки: „помешал" политический кризис, канун октябрьской революции 1917 года. Такой „помехе" можно только радоваться. Но второй выпуск брошюры (посвященный „Опыту русских революций 1905 и 1917 годов"), пожалуй, придется отложить надолго; приятнее и полезнее „опыт революции" проделывать, чем о нем писать». Проблема в том, чтобы понять, как этот «проделанный опыт» практической революции соотносится с теоретическими посылками и выводами шести предыдущих глав.

Вне всякого сомнения, создавая свою книгу, Ленин опирался не только на тексты Маркса и Энгельса. Хотя основным материалом для его размышлений являются именно теоретические построения классиков и осмысленный ими опыт французских революций (1848–51 гг., Парижская Коммуна), нет сомнений, что в его сознании постоянно присутствует рефлексия собственного политического опыта, которая прорывается прежде всего в том пафосе, с которым он нападает своих оппонентов. Вопросы теории непосредственно превращаются в вопросы политики.

И всё же, какова модель государства, к реализации которой стремится Ленин? В отличие от Маркса, который пытался вывести из опыта Парижской Коммуны некую обобщенную концепцию политического режима, стихийно и естественным образом складывавшегося в ходе революции, Ленин полагает эту модель уже более или менее готовой. Разумеется, тут он опирается не только на работы классиков, но и на практический опыт Советов в 1905 и в 1917 годах, хотя упоминаний о них в тексте на удивление мало. Существенно, впрочем, что теоретическая модель, конструируемая на основе работ Маркса и Энгельса, никак не противоречит практическому опыту Советов, а скорее помогает оценить, осмыслить и доформулировать этот опыт.

Итак, ключевая мысль Ленина — необходимость не только «захвата власти», но и радикального классового преобразования государства через «слом старой государственной машины». На место бюрократического аппарата должно прийти нечто совершенно новое: «Рабочие, завоевав политическую власть, разобьют старый бюрократический аппарат, сломают его до основания, не оставят от него камня на камне, заменят его новым, состоящим из тех же самых рабочих и служащих, против превращения коих в бюрократов будут приняты тотчас меры, подробно разобранные Марксом и Энгельсом: 1) не только выборность, но и сменяемость в любое время; 2) плата не выше платы рабочего; 3) переход немедленный к тому, чтобы все исполняли функции контроля и надзора, чтобы все на время становились „бюрократами" и чтобы поэтому никто не мог стать „бюрократом"».

В данном случае Ленин отталкивается от мысли Маркса о том, что Коммуна была «не парламентарной, а работающей корпорацией, в одно и то же время и законодательствующей и исполняющей законы». Тем самым она преодолевала типичное для буржуазной демократии разделение властей, но в то же время не отменяла демократию: «Выход из парламентаризма, конечно, не в уничтожении представительных учреждений и выборности, а в превращении представительных учреждений из говорилен в „работающие" учреждения». Причем принципиально важно, что политическая форма революционного режима, устанавливаемого трудящимися классами, опирается на радикальные экономические преобразования, без которых подобные политические начинания не имеют смысла: «Полная выборность, сменяемость в любое время всех без изъятия должностных лиц, сведение их жалованья к обычной „заработной плате рабочего", эти простые и „само собою понятные" демократические мероприятия, объединяя вполне интересы рабочих и большинства крестьян, служат в то же время мостиком, ведущим от капитализма к социализму. Эти мероприятия касаются государственного, чисто-политического переустройства общества, но они получают, разумеется, весь свой смысл и значение лишь в связи с осуществляемой или подготовляемой „экспроприацией экспроприаторов", т. е. переходом капиталистической частной собственности на средства производства в общественную собственность». Эта мысль повторяется в книге на разные лады неоднократно, и она является принципиальной для Ленина как политика-марксиста. Политическая форма должна соответствовать классовому социально-экономическому содержанию деятельности. В этом, собственно, проблема многих добросовестных реформистов, пытающихся реализовать прогрессивные экономические преобразования, не рискуя «повредить» действующие политические институты или, наоборот, демократизировать государство, не затрагивая его экономического базиса.

Увы, практическая политика то и дело заставляет нас сталкиваться с насилием и принуждением как инструментами реализации тех или иных социально-экономических мер. Однако Ленин, вслед за Энгельсом, искренне надеется, что победившему пролетариату насилие понадобится в куда меньших масштабах, чем прежде буржуазии — «подавление еще необходимо, но уже подавление меньшинства эксплуататоров большинством эксплуатируемых».

Увы, практический опыт революции 1917 года внес изрядные коррективы в первоначальную модель. Никто иной как Ленин будет в поздних статьях 1920-х годов жаловаться на бюрократию, которая не только унаследовала многие черты старого государственного аппарата, но и обрела новые пороки [2]. Лидер большевиков в конце жизни признает, что работа по слому старой государственной машины так и не была сделана в том объеме, который он предполагал в своих теоретических текстах. Но могла ли она быть в таком объеме сделана? И было ли это необходимо?

Исходя из последующего опыта бюрократического вырождения СССР хочется сразу же поддержать антибюрократический пафос «Государства и революции». Но беда в том, что переход от управления к самоуправлению на деле оказывается куда более сложным процессом, чем представлялось в теории. Организованные и вооруженные рабочие зачастую не только не могли, но и не хотели решать непосредственно целый ряд управленческих задач, вставших в ходе революции. И дело тут не в некомпетентности или малограмотности трудящихся, а в сложности многоуровневых процессов, без которых невозможна индустриальная экономика [3]. Эти процессы, с одной стороны, требуют растущей общественной интеграции, тем самым ставя в повестку дня объективную потребность в социализме, но с другой стороны не дают возможности напрямую осуществить принципы прямой демократии.

Отчасти это осознавал и Ленин, когда сочинял «Государство и революцию». Не случайно он неоднократно указывает на необходимость представительства. Однако, полемизируя с К. Каутским, он убежденно доказывает, что это рабочее представительство будет уже свободно как от черт парламентаризма, так и бюрократизма. На практике получилось иначе.

Вообще интересно, что, противопоставляя законодательную парламентскую корпорацию Коммуне и отчасти Советам, Ленин фиксирует черты именно революционной, а не специфически пролетарской власти. В частности и парламент в Англии в первые годы республики (Commonwealth) и французский Конвент в XVIII веке функционировали точно также. А во время парижского восстания Этьена Марселя в XIV веке были заложены уже принципы, по которым действовали коммунары при жизни Маркса (заметим, что сама коммуна была не пролетарским, а средневековым плебейским установлением, успешно использованным революционерами и в XVIII и в XIX веке).

Последующее развитие государственных институтов порождает стихийную потребность в выделении функций исполнительной власти, что мы наблюдали уже в первые годы существования советского режима. Это не хорошо и не плохо. Это просто объективная реальность, с которой приходится иметь дело любому практическому лидеру, и Ленин не стал в этом смысл исключением.

Сравнивая книгу Ленина с советской практикой, мы не можем не заметить ещё одного принципиального различия. В «Государстве и революции» нет даже намека на установление однопартийной системы. Да, о диктатуре пролетариата говорится неоднократно, но нигде даже гипотетически не указано, что эта диктатура будет осуществляться через власть одной-единственной правящей партии. Более того, партийная политика в книге упоминается по большей части в связи с оппортунизмом лидеров социал-демократии. Разумеется, сам автор уверен, что большевистская партия в целом свободна от этих болезней. Но он отнюдь не делает отсюда вывода, что она должна заменить или подчинить себе организованных рабочих.

Тем не менее концентрация власти в руках большевистской партии была отнюдь не случайностью, не отклонением от «правильной» теории, точно так же, как не была она и следствием каких-то изначальных посылок, присутствовавших в теории. Причины возникновения однопартийной системы надо искать в логике политической борьбы, которая на гребне революции ведет к поляризации сил и неминуемой концентрации власти — так было и в Англии XVII века, и во Франции при якобинцах. Революционная диктатура, оказываясь высшей точкой социально-экономического перелома в условиях крайнего обострения классового противостояния, неминуемо имеет тенденцию превратиться в диктатуру одной-единственной революционной партии. Это трагическая диалектика, о возможности которой предупреждал ещё Энгельс. И проблема состоит даже не в том, чтобы этой ситуации избежать, а в том, чтобы найти способ из этой ситуации выйти.

Разумеется, с течением времени ситуация меняется. И надо думать, что революции ближайшего будущего будут в состоянии избежать крайностей, в которые история неминуемо загоняла участников великих революций прошлого. Хочется сказать, вслед за героями Шекспира: «Мы, юные, того не испытаем». Но со времен, когда был написан «Король Лир», прошли столетия, а изображенные драматургом коллизии повторяются снова и снова...

Значит ли это, что мы должны, оценив практический опыт Ленина (и проделав работу, которую он сам так и не успел совершить), отказаться от его теоретических посылок? Отнюдь нет. Это значит лишь то, что мы должны осознать диалектическую сложность, противоречивость и драматизм процессов социального преобразования, видеть возникающие на нашем пути опасности и не поддаваться соблазну простых решений.

В любом случае, для нас остается безусловным тот демократический вектор политики, который задал Ленин в своей работе, так же как бесспорными остаются цели социального освобождения. «Но демократия означает только формальное равенство. И тотчас вслед за осуществлением равенства всех членов общества по отношению к владению средствами производства, т. е. равенства труда, равенства заработной платы, пред человечеством неминуемо встанет вопрос о том, чтобы идти дальше, от формального равенства к фактическому, т. е. к осуществлению правила: „каждый по способностям, каждому по потребностям". Какими этапами, путем каких практических мероприятий пойдет человечество к этой высшей цели, мы не знаем и знать не можем».
__

[1] См. A.J.Polan. Lenin and the End of Politics. Berkeley, University of California Press, 1984.

[2] Этой мыслью буквально пронизаны поздние статьи и записки Ленина, собранные в т. 45 Полного собрания сочинений.

[3] В известном смысле практический опыт является как раз противоположностью знаменитому калькуляционному аргументу Ф. Хайека, который говорил, что эффективная централизация и успешное планирование невозможны потому, что знание распределено между многими. Парадокс в том, что как раз несовершенство и распределенность знания в условиях реального управления часто требует централизации именно в том звене, где сосредоточено наибольшее количество доступного в данных условиях знания. Если бы это было иначе, то было бы в принципе невозможно никакое управление — ни капиталистическое, ни социалистическое.